Неточные совпадения
Осип (выходит и говорит за сценой).Эй, послушай,
брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин не плотит: прогон,
мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а не то,
мол, барин сердится. Стой, еще письмо не готово.
«Не может быть, чтоб это страшное тело был
брат Николай», подумал Левин. Но он подошел ближе, увидал лицо, и сомнение уже стало невозможно. Несмотря на страшное изменение лица, Левину стòило взглянуть в эти живые поднявшиеся на входившего глаза,
заметить легкое движение рта под слипшимися усами, чтобы понять ту страшную истину, что это мертвое тело было живой
брат.
Зная, что что-то случилось, но не зная, что именно, Вронский испытывал мучительную тревогу и, надеясь узнать что-нибудь, пошел в ложу
брата. Нарочно выбрав противоположный от ложи Анны пролет партера, он, выходя, столкнулся с бывшим полковым командиром своим, говорившим с двумя знакомыми. Вронский слышал, как было произнесено имя Карениных, и
заметил, как поспешил полковой командир громко назвать Вронского, значительно взглянув на говоривших.
Чем больше он узнавал
брата, тем более
замечал, что и Сергей Иванович и многие другие деятели для общего блага не сердцем были приведены к этой любви к общему благу, но умом рассудили, что заниматься этим хорошо, и только потому занимались этим.
Но Левину неприятны были эти слова Дарьи Александровны. Она не могла понять, как всё это было высоко и недоступно ей, и она не должна была
сметь упоминать об этом. Левин простился с ними, но, чтобы не оставаться одному, прицепился к своему
брату.
Слушая разговор
брата с профессором, он
замечал, что они связывали научные вопросы с задушевными, несколько раз почти подходили к этим вопросам, но каждый раз, как только они подходили близко к самому главному, как ему казалось, они тотчас же поспешно отдалялись и опять углублялись в область тонких подразделений, оговорок, цитат, намеков, ссылок на авторитеты, и он с трудом понимал, о чем речь.
— Ну так войдите, — сказала Кити, обращаясь к оправившейся Марье Николаевне; но
заметив испуганное лицо мужа, — или идите, идите и пришлите за мной, — сказала она и вернулась в нумер. Левин пошел к
брату.
Герой, однако же, совсем этого не
замечал, рассказывая множество приятных вещей, которые уже случалось ему произносить в подобных случаях в разных местах: именно в Симбирской губернии у Софрона Ивановича Беспечного, где были тогда дочь его Аделаида Софроновна с тремя золовками: Марьей Гавриловной, Александрой Гавриловной и Адельгейдой Гавриловной; у Федора Федоровича Перекроева в Рязанской губернии; у Фрола Васильевича Победоносного в Пензенской губернии и у
брата его Петра Васильевича, где были свояченица его Катерина Михайловна и внучатные сестры ее Роза Федоровна и Эмилия Федоровна; в Вятской губернии у Петра Варсонофьевича, где была сестра невестки его Пелагея Егоровна с племянницей Софьей Ростиславной и двумя сводными сестрами — Софией Александровной и Маклатурой Александровной.
— Петр Петрович и не скрывает, что учился на медные деньги, и даже хвалится тем, что сам себе дорогу проложил, —
заметила Авдотья Романовна, несколько обиженная новым тоном
брата.
Я тогда Заметова немного поколотил, — это между нами,
брат; пожалуйста, и намека не подавай, что знаешь; я
заметил, что он щекотлив; у Лавизы было, — но сегодня, сегодня все стало ясно.
Но тот, казалось, приближался таинственно и осторожно. Он не взошел на мост, а остановился в стороне, на тротуаре, стараясь всеми силами, чтоб Раскольников не увидал его. Дуню он уже давно
заметил и стал делать ей знаки. Ей показалось, что знаками своими он упрашивал ее не окликать
брата и оставить его в покое, а звал ее к себе.
— Вы много сказали любопытного о характере
брата и… сказали беспристрастно. Это хорошо; я думала, вы перед ним благоговеете, —
заметила Авдотья Романовна с улыбкой. — Кажется, и то верно, что возле него должна находиться женщина, — прибавила она в раздумье.
— То есть не то чтобы… видишь, в последнее время, вот как ты заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать… Ну, он слушал… и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я и заключил… то есть все это вместе, не одно ведь это; вчера
Заметов… Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли… так я,
брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил, видишь…
— Вот ваше письмо, — начала она, положив его на стол. — Разве возможно то, что вы пишете? Вы намекаете на преступление, совершенное будто бы
братом. Вы слишком ясно намекаете, вы не
смеете теперь отговариваться. Знайте же, что я еще до вас слышала об этой глупой сказке и не верю ей ни в одном слове. Это гнусное и смешное подозрение. Я знаю историю и как и отчего она выдумалась. У вас не может быть никаких доказательств. Вы обещали доказать: говорите же! Но заранее знайте, что я вам не верю! Не верю!..
Он увидал бы, если б был проницательнее, что чувствительного настроения тут отнюдь не было, а было даже нечто совсем напротив. Но Авдотья Романовна это
заметила. Она пристально и с беспокойством следила за
братом.
— А знаешь что? — вдруг обратился он к Разумихину с плутоватою улыбкой, — я,
брат, сегодня
заметил, что ты с утра в каком-то необыкновенном волнении состоишь? Правда?
Карандышев. Она сама виновата: ее поступок заслуживал наказания. Я ей говорил, что это за люди; наконец она сама могла, она имела время
заметить разницу между мной и ими. Да, она виновата, но судить ее, кроме меня, никто не имеет права, а тем более оскорблять. Это уж мое дело; прощу я ее или нет; но защитником ее я обязан явиться. У ней нет ни
братьев, ни близких; один я, только один я обязан вступиться за нее и наказать оскорбителей. Где она?
— Он похож на
брата, —
заметил Павел Петрович.
— Да, —
заметил Николай Петрович, — он самолюбив. Но без этого, видно, нельзя; только вот чего я в толк не возьму. Кажется, я все делаю, чтобы не отстать от века: крестьян устроил, ферму завел, так что даже меня во всей губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать в уровень с современными требованиями, — а они говорят, что песенка моя спета. Да что,
брат, я сам начинаю думать, что она точно спета.
— Да,
брат; видно, пора гроб заказывать и ручки складывать крестом на груди, —
заметил со вздохом Николай Петрович.
— Ага! родственное чувство заговорило, — спокойно промолвил Базаров. — Я
заметил: оно очень упорно держится в людях. От всего готов отказаться человек, со всяким предрассудком расстанется; но сознаться, что, например,
брат, который чужие платки крадет, вор, — это свыше его сил. Да и в самом деле: мой
брат, мой — и не гений… возможно ли это?
— Живешь в «Волге»? Зайду. Там — Стрешнева, певица — удивительная! А я,
брат, тут
замещаю редактора в «Нашем слове». «Наш край», «Наше слово», — все,
брат, наше!
— Однако — в какой струе плыть? Вот мой вопрос, откровенно говоря. Никому,
брат, не верю я. И тебе не верю. Политикой ты занимаешься, — все люди в очках занимаются политикой. И, затем, ты адвокат, а каждый адвокат
метит в Гамбетты и Жюль Фавры.
Память произвольно выдвинула фигуру Степана Кутузова, но сама нашла, что неуместно ставить этого человека впереди всех других, и с неодолимой, только ей доступной быстротою отодвинула большевика в сторону,
заместив его вереницей людей менее антипатичных. Дунаев, Поярков, Иноков, товарищ Яков, суховатая Елизавета Спивак с холодным лицом и спокойным взглядом голубых глаз. Стратонов, Тагильский, Дьякон, Диомидов, Безбедов,
брат Димитрий… Любаша… Маргарита, Марина…
— Это все, чай, для того переводят, —
замечает один из слушателей, мелкопоместный помещик, — чтоб у нашего
брата, дворянина, деньги выманивать.
— Вот как бы твой земляк-то не уперся да не написал предварительно к немцу, — опасливо
заметил Мухояров, — тогда,
брат, плохо! Дела никакого затеять нельзя: она вдова, не девица!
— Ты бы сестру-то хорошенько: как она
смела против
брата идти? — сказал Тарантьев.
— Да, —
заметит отец, — ученье-то не свой
брат: хоть кого в бараний рог свернет!
«Упросите, умолите вашего
брата — он вас обожает, о, не защищайтесь — я
заметила его страстные взгляды…
Счастье их слишком молодо и эгоистически захватывало все вокруг. Они никого и ничего почти не
замечали, кроме себя. А вокруг были грустные или задумчивые лица. С полудня наконец и молодая чета оглянулась на других и отрезвилась от эгоизма. Марфенька хмурилась и все льнула к
брату. За завтраком никто ничего не ел, кроме Козлова, который задумчиво и грустно один съел машинально блюдо майонеза, вздыхая, глядя куда-то в неопределенное пространство.
Райский, с умилением
брата, смотрел на невесту, и когда она вышла из своей комнаты, совсем одетая, он сначала ахнул от восторга, потом испугался,
заметив в ее свадебном, померанцевом букете несколько сухих, увядших цветков.
— Вам, как
брату и другу ее, открою, — шептал он, — что я, вместе с Татьяной Марковной, пламенно желаю ей отличной и богатой партии, коей она вполне достойна: мы
замечаем, — еще тише зашептал он, — что достойнейший во всех отношениях кавалер, Иван Иванович Тушин — без ума от нее — как и следует быть…
— Та совсем дикарка — странная такая у меня. Бог знает в кого уродилась! — серьезно
заметила Татьяна Марковна и вздохнула. — Не надоедай же пустяками
брату, — обратилась она к Марфеньке, — он устал с дороги, а ты глупости ему показываешь. Дай лучше нам поговорить о серьезном, об имении.
Чем менее Райский
замечал ее, тем она была с ним ласковее, хотя, несмотря на требование бабушки, не поцеловала его, звала не
братом, а кузеном, и все еще не переходила на ты, а он уже перешел, и бабушка приказывала и ей перейти. А чуть лишь он открывал на нее большие глаза, пускался в расспросы, она становилась чутка, осторожна и уходила в себя.
— О, как больно здесь! — стонал он. — Вера-кошка! Вера-тряпка… слабонервная, слабосильная… из тех падших, жалких натур, которых поражает пошлая, чувственная страсть, — обыкновенно к какому-нибудь здоровому хаму!.. Пусть так — она свободна, но как она
смела ругаться над человеком, который имел неосторожность пристраститься к ней, над
братом, другом!.. — с яростью шипел он, — о, мщение, мщение!
— Ну,
брат, Иван Петрович: всю воду в решете не переносишь… —
заметил Тычков.
— А это… а это — мой милый и юный друг Аркадий Андреевич Дол… — пролепетал князь,
заметив, что она мне поклонилась, а я все сижу, — и вдруг осекся: может, сконфузился, что меня с ней знакомит (то есть, в сущности,
брата с сестрой). Подушка тоже мне поклонилась; но я вдруг преглупо вскипел и вскочил с места: прилив выделанной гордости, совершенно бессмысленной; все от самолюбия.
Вошли две дамы, обе девицы, одна — падчерица одного двоюродного
брата покойной жены князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (
замечу для будущего) и сама была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим
братом у Фанариотовой и которую я видел до этого времени всего только раз в моей жизни, мельком на улице, хотя с
братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень может быть, и упомяну об этой стычке впоследствии, если место будет, потому что в сущности не стоит).
Я только не понимаю одного: как чопорные англичанки, к которым в спальню не
смеет войти родной
брат, при которых нельзя произнести слово «панталоны», живут между этим народонаселением, которое ходит вовсе без панталон?
Мисси с своими кавалерами,
заметив, что между
братом и сестрой начинается интимный разговор, отошла в сторону. Нехлюдов же с сестрой сели у окна на бархатный диванчик подле чьих-то вещей, пледа и картонки.
— Сюда или сюда садитесь лучше, — говорила Лидия, указывая на мягкое сломанное кресло, с которого только что встал молодой человек. — Мой двоюродный
брат — Захаров, — сказала она,
заметив взгляд, которым Нехлюдов оглядывал молодого человека.
— Воля твоя, я больше не могу оплачивать твои глупости, —
заметил наконец Привалов своему
брату.
— Чего же ты снова? — тихо улыбнулся старец. — Пусть мирские слезами провожают своих покойников, а мы здесь отходящему отцу радуемся. Радуемся и
молим о нем. Оставь же меня. Молиться надо. Ступай и поспеши. Около
братьев будь. Да не около одного, а около обоих.
— Да ведь он же мне двоюродный
брат. Моя мать с его матерью родные сестры. Он только все
молил меня никому про то здесь не сказывать, стыдился меня уж очень.
— Я вашего
брата Ивана Федоровича не люблю, Алеша, — вдруг
заметила Lise.
Она задыхалась. Она, может быть, гораздо достойнее, искуснее и натуральнее хотела бы выразить свою мысль, но вышло слишком поспешно и слишком обнаженно. Много было молодой невыдержки, многое отзывалось лишь вчерашним раздражением, потребностью погордиться, это она почувствовала сама. Лицо ее как-то вдруг омрачилось, выражение глаз стало нехорошо. Алеша тотчас же
заметил все это, и в сердце его шевельнулось сострадание. А тут как раз подбавил и
брат Иван.
Алеша сейчас же
заметил восторженное состояние
брата, но, войдя в беседку, увидал на столике полбутылки коньяку и рюмочку.
— Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы
брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь
смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
—
Брат сложения сильного. И я тоже очень надеюсь, что он выздоровеет, — тревожно
заметил Алеша.
Но Алеше уже и нечего было сообщать
братии, ибо все уже всё знали: Ракитин, послав за ним монаха, поручил тому, кроме того, «почтительнейше донести и его высокопреподобию отцу Паисию, что имеет до него он, Ракитин, некое дело, но такой важности, что и минуты не
смеет отложить для сообщения ему, за дерзость же свою земно просит простить его».